Хачапури от уныния

Фото: из личного архива Отара Кушанашвили
«Как я попал в Москву? Купил билет «в никуда»

Отар Кушанашвили — о грузинской кухне и глубине русского языка.

Журналист Отар Кушана­швили, родившийся в Кутаиси и в начале 1990-х оказавшийся в Москве, рассказал о том, кем больше всего себя ощущает, с кем говорит по-грузински, когда в последний раз ел хинкали и как воспитывает своих детей.

Пиетет к русскому языку

– Ты вырос в Кутаиси, скажем так, не в самом русскоговорящем городе. В семье вряд ли кто-то говорил по-русски так, как ты. Откуда в тебе эта тяга к русскому языку и умение так излагать мысли по-русски?

– В мои времена в Кутаиси действительно мало кто говорил по-русски, по крайней мере сносно. Но у сестры моей великой мамы Нелли, добрейшей тёти Розы, была домашняя библиотека. Меня пленили корешки и роскошные тиснения: Ремарк, Дюма, Тургенев, Диккенс, Каверин… Вот его-то, Каверина, я и взял в руки. И для тёти Розы настали непростые времена: я атаковал её по поводу каждого слова, которого не знал или не понимал значения, а не знал я почти ничего. Увлёкся русским ­потому, что на каком-то глубинном уровне, пышно выражаясь, почувствовал мощь языка, глубину, ­мраморное величие.

– По-грузински ты говоришь хуже?

– По-грузински теперь я говорю хуже, конечно. Ибо нет перманентной практики, которая совершенно необходима. Понимаю, что от меня все ждут оперного апломба в рассуждениях про русский, но я предлагаю просто посмотреть любой выпуск моей программы «Каково?!»: там слышен пиетет к языку, на котором писал Бродский и который наполняет тебя радостью и гордостью (ввиду дерзкой сопричастно­сти).

Разговариваю на родном только с Павлиашвили и моментами с племянницей Джейн. Каждый день стараюсь читать книги на грузинском. Однако не премину заметить, что существующая в моём воспалённом мозгу уния русского и грузинского способствовала рождению моего, смею утверждать, своеобычного слога.

– Что представляла собой система воспитания в вашей семье? Как тебя наказывали и как поощряли?

– Можно было бы (и я бы проделал это с блеском) соорудить длиннющий ответ. И это был бы правдивый ответ. Но внутренний глас подсказывает, что надо ответить просто: ДОБРЕЕ, СВЕТЛЕЕ, ТЕПЛЕЕ людей, чем мои мама и папа, я более не встречал. Никакой системы, никаких наказаний, сплошное обожание. Они служили мне примером: я равнялся на них. До сих пор равняюсь.

– Знаешь ли ты историю своего рода? Кто были бабушки и дедушки? Откуда они?

– Это самая настоящая, доподлинная болевая точка, очень болезненная. Такая, назовем её генетической глухотой, дающей право для обвинений в чёрствости. Но я помню только бабушку Ламару, мамину маму: мы каждое лето проводили у неё в Очамчире (раньше Грузия, теперь Абхазия), мы обожали её; помню запах её рук, её домик и смех. А вот родню по папиной линии не помню, потому что не знал. Конечно, это ненормально. Но поздно сокрушаться, хотя временами укоряю себя пресильно. Теперь главное – свой-то век дожить по-человечески.

– Грузинская кухня в вашей семье – это что? Каждый день хинкали?

– Я уж и не помню, когда их ел в последний раз. Мой великий папа, который готовил их лучше всех в мире, говорил, что хинкали – нематериальное наследие Грузии, национальное достояние. Согласно заповедям папы, есть хинкали часто можно, но это сродни кощунст­ву. Хинкали – это Гран-при, бонус, премия, искупление, воздаяние, но ведь так высоко можно аттестовать любое блюдо грузинской кухни. Наш горячий хачапури – это ведь не тесто с сыром, а разновидность отношения к жизни; индикатор жовиальности (жизнелюбия. – Ред.); антидот уныния. Как и сациви, как и мчади (лепёшки из кукурузной, в идеале, муки), которые мы дома ласково называем «мчадики». По грузинской кухне нужно скучать, она существует, чтобы баловать себя, возносить будни до поэзии, паря над обыденностью. Она, родная моя кухня, не может быть частью ежедневного меню.

При этом замечу, что я нисколько не гурман, но дети мои, особливо младшенький Даня, привереды знатные.

«Грузия – гимн Жизни»

– Расскажи, как ты попал в Моск­ву. Просто купил билет «в никуда»?

– Вот именно что «в никуда». Я часто кичусь эйдетической (фотографической. – Ред.) памятью, но притом эта самая память причудливо избирательна. Подробностей переезда я не помню, могу, конечно, сочинить, я в этом деле хорош, но ведь ты же меня сразу раскусишь, потому что знаешь как облупленного. Помню страшную нищету, помню, что работал один папа, надрывался, и помню свербящее, саднящее, сверлящее, расчленяющее чувство вины перед ним, перед мамой за то, что сижу на шее у них. Надо было бежать со всех ног; быть обузой не про меня (вот почему, когда думаю о старости, именно этого – «быть в тягость» – страшусь). И я ­уехал. Москва оказалась не тем городом, о котором мне рассказывали. Была осень, потом… было холодно, очень одиноко и страшно. Но я день и ночь искал работу. И находил.

– Почему так редко бываешь на родине?

– Есть разные степени впечатлительности. Я наделён маминой, гипертрофированной. В Кутаиси я всё время без остановки пла`чу: там могилы моих родителей, их надо посещать, но мне тяжело дышать, мне делается невмоготу, белый свет не мил, я сам начинаю умирать. Для меня они – ­ЖИВЫЕ: мама, папа, брат Ромка. Я отвергаю самую мысль, что их нет. Я, кажется, глубоко наивен в своём восприятии мира, но в моём мире смерти нет. Если расширить это заявление и распространить его на мою малую родину, то можно сказать, что Грузия как идея – это гимн Жизни, там если и рыдать, то от восторга перед лицом света, заливающего всё окрест. Боюсь разрушить этот мир и образ.

Досье

Отар Кушанашвили.

Журналист и шоумен родился в Кутаиси 22 ­июня 1970 г. В 1993 г., перебравшись в Москву, стал корреспондентом газеты «Новый взгляд», а затем перешёл на ТВ в программу «Акулы пера» Ивана Демидова. Был ведущим телепередач «Партийная зона», «Диск-канал».