Белые журавли Расула Гамзатова

Фото: из личного архива
Шапи Казиев

На протяжении 27 лет каждый год 22 октября в нашей стране отмечается Праздник Белых Журавлей, который появился по инициативе выдающегося поэта

Эта дата посвящена поэзии и памяти всех воинов павших на полях сражений. Однажды Расул Гамзатович позвонил своему другу и переводчику Науму Гребневу и сказал: «Представляешь летят птицы, а они вовсе не птицы, а солдаты, которые не вернулись с войны», так появились стихи, а потом песня на музыку Марка Бернеса, строки из которой многие знают наизусть: «Мне кажется, порою, что солдаты, с кровавых не пришедшие полей, не в землю нашу полегли когда-то, а превратились в белых журавлей».

К белым журавлям Гамзатов, как будто предчувствуя жизненный закат, возвращается и в своей последней поэме «Времена и дороги»:

«В заснеженном окне встает рассвет,
Уже декабрь, который мне пророчит,
Что к белым журавлям еще короче
Мой путь теперь, и возвращенья нет.

Посвятил поэму Расул Гамзатович своему другу и переводчику Шапи Казиеву, который был близок с Гамзатовым в последние годы его жизни:

«Мой алфавит немало пострадал,
Пока до буквы «Ш» от «А» добрался,
Шапи, в календаре моем остался
Листок последний. Я его сорвал»

Драматург и писатель, лауреат множества литературных премий, автор книг «Имам Шамиль», «Ахульго», «В раю проездом» и многих других Шапи Казиев, находясь в дальнем родстве с Гамзатовым хорошо знал его, но по настоящему они сблизились в последние 10-15 лет жизни народного поэта. Будучи руководителем издательства «Эхо Кавказа» Казиев выпускал произведения Расула Гамзатова, а к его 80-летнему юбилею снял о нем полуторачасовой биографический фильм. Картину часто демонстрируют по региональным каналам, а федеральное телевидение отнеслось к предложению показать фильм весьма прохладно.

Фото: из личного архива

В день Праздника Белых журавлей Шапи Казиев поделился со «СтоЛИЧНОСТЬЮ» своими воспоминаниями о Расуле Гамзатове.

«СтоЛИЧНОСТЬ»: — Шапи Магомедович, расскажите, пожалуйста, как была написана поэма «Времена и дороги», Вы знали что Гамзатов посвятил ее Вам?

Ш.К.: — Поэму он писал в последние свои годы, то есть в начале этого века. Несколько раз читал мне отрывки. Поэма росла, обретала новые краски и измерения. Он часто переделывал написанное, что-то добавлял, от чего-то отказывался... Порой мне казалось, что Расул Гамзатович, который давно уже считался классиком, слишком требователен к своему творчеству. Но это были творческие сомнения, муки иного порядка, о которых он однажды написал:

Другой хочу я музыки и слова,
Что не было досель изречено.

Когда поэма была закончена, он сказал, что посвятил ее мне. Это стало для меня неожиданностью. А затем предложил мне перевести поэму на русский язык. Он читал мои книги и, видимо, решил, что эта задача мне по плечу.

Переводить Гамзатова после таких мэтров, как Н. Гребнев или Я. Козловский — это было испытание. Но вдохновляло то, что, это впервые был прямой перевод с аварского на русский, без подстрочника. Как и надежда постичь то особенное, что роднит поэзию Гамзатова с вечностью.

Было очень непросто передать национальную красоту поэзии Гамзатова средствами другого языка, имеющего другую образную традицию. К тому же в аварском языке нет рифм. Как говорил сам Гамзатов, немало переводивший на аварский поэзию других народов, рифма аварскому языку не нужна, как пуговица — бурке. Но и переводить без рифмы на русский — все равно как шить шинель без пуговиц.
Затем, в Барвихе, где он отдыхал после лечения, Гамзатов читал поэму на аварском, а я читал ему перевод. Расул Гамзатович сделал несколько важных поправок, которые помогли мне завершить работу. Поэму напечатали в «Дружбе народов», в других изданиях и сборниках.

«СтоЛИЧНОСТЬ»: — Каким запомнился Вам Расул Гамзатов?

Ш.К.:— Добрая улыбка, проницательный взгляд, чеканность мысли, завораживающе образная речь, обращенная куда дальше, чем просто к собеседнику, юмор, разлетающийся по миру афоризмами, — это всего лишь несколько черт Гамзатова.
Раблезианская жажда жизни и суровая, до аскетичности, требовательность к своему творчеству. Преданность идеалам гуманизма, стремление постичь вечную тайну любви роднили Гамзатова с творцами эпохи Возрождения.
Все это рождало ощущение, что на самом деле Расул Гамзатов — нечто большее, чем наше представление о нем.

Могло показаться, он достиг всего, о чем может загадывать поэт, и даже большего. Но для настоящего поэта все — это слишком мало. И он предпочитал сомнение самомнению:

Скажи, народ мой, правды не тая,
В моих стихах жива ль душа твоя?

Даже когда Гамзатову случалось оказаться в больничной палате, Муза посещала поэта чаще, чем врачи. В его палате трудно было увидеть лекарства — все было занято рукописями.

Врачи старались лечить поэта. Поэзия Гамзатова врачевала эпоху.

И лишь изредка можно было заметить во взгляде поэта тень одиночества, горечь непонимания, печаль недостижимости идеала, хотя Гамзатов, похоже, приблизился к нему более других.

Он не любил, когда его называли народным поэтом, но поэтом своего народа Расул Гамзатов останется навсегда.

«СтоЛИЧНОСТЬ»: — Чему Вы у него научились?

Ш.К.:— День, проведенный с ним, я бы мог сравнить с университетским семестром.

Одна из главных отличительных черт творчества Расула Гамзатова — предельность. Чтобы писать так, как еще никто не писал. Так, чтобы никто уже не решился ступить на его суверенную духовную территорию. То есть, каждый творец должен идти своей дорогой.

Оставаясь поэтом глубоко национальным, Гамзатов преодолел невидимую грань традиции, простирая свое творчество в сферы мировой культуры. Чтобы писать для своего народа, нужно писать для всего человечества.

Малым народам нужны большие поэты. Они, как степень в математике, возводят национальные культуры в планетарную степень.

«СтоЛИЧНОСТЬ»: — Как Вам кажется, о чем поэма «Времена и дороги»? Она похожа на крик души, чувствуется тревога за будущее страны, и, кажется, звучит как некая переоценка ценностей?

Ш.К.:— И как прощание с этим миром. Каков этот мир, каким он его любил и каким оставляет — и об этом он говорит в поэме. Он как будто спешил сказать то, что недосказал, что уже не мог не сказать. Это пронзительная исповедь поэта, свободного от каких-либо условностей или границ. Не думаю, что сам Гамзатов считал эту поэму последней в своем творчестве, но так, к несчастью, случилось. И потому многое в ней обретает особенный трагический смысл, хотя в поэме немало юмора и поэтических сокровищ, свойственных творчеству Гамзатова.

Но вы правы, над всем этим витает волнующее ощущение другого, нового Гамзатова.